Роберт О`Брайен - Z – значит Захария
– Ты нашла ручку «H».
– И бензин пошел с первого же оборота! – чуть не кричала я. – Видимо, цистерна полная!
– Что ж, если это так, то у нас есть три тысячи галлонов. По крайней мере, так говорит «Механика – фермерам» про стандартную подземную цистерну.
А я от восторга даже не проверила второй насос! Возможно, у нас шесть тысяч!
Я заехала в сарай задом и прицепила плуг. Что делать, я уже решила. Когда идешь от дома к сараю, пастбище, дальнее поле, пруд и малый ручей лежат по правую руку. Слева же растет несколько плодовых деревьев, а за ними есть еще одно небольшое поле – около полутора акров[9]. Папа раньше сажал на нем дыни, тыквы, кабачки и т. п. для продажи в Огдентауне. Но потом бросил, сказав, что это не приносит столько денег, сколько требует времени. Последние лет пять он косил поле, но не засевал.
Я решила, коль скоро у меня теперь есть трактор, вспахать этот участок и засеять кукурузой, может быть, с парой рядов сои и фасоли. На маленьком огороде возле дома им места не хватало. Кукурузу мы сможем есть сами, кормить ею кур и, если останется, коров – уж ботвой-то точно.
По правде говоря, теперь, сидя в рычащем тракторе, я могла посмотреть в лицо истине, которая до этого была слишком печальной, чтобы о ней думать: магазин – это иллюзия.
Он казался, особенно поначалу, бесконечным источником всего необходимого. Но на самом деле я знала, что это не так. Там стояли мешки муки, круп, сахара, соли и куча ящиков с консервами. Но большая часть всего этого, кроме, может быть, соли и сахара, не может храниться вечно, даже если я их не истрачу. Им уже было больше года, а лет через пять все окончательно испортятся (наверное, какие-то консервы продержатся дольше, не уверена).
Были в магазине и всевозможные семена: кукурузы, пшеницы, овса, ячменя, овощей и фруктов – почти всего, что растет в наших краях. Даже цветов, о которых у меня не было времени подумать. Но опять же, в первый год прорастают почти все семена, через два года всхожесть уже снижается, а через три-четыре года сеять их просто бесполезно.
Еще до прихода мистера Лумиса я подумывала перекопать эти полтора акра лопатой. Резать вручную пятилетний дерн было бы ужасно тяжело, поэтому я едва не визжала от восторга по поводу трактора, и мне не терпелось приступить к работе.
Я решила посеять кукурузу, а не пшеницу, овес или ячмень. Конечно, хотелось бы вырастить пшеницы для хлебушка, но мне нечем было ее обрабатывать: ни молотилки, ни мельницы. Зато в сарае была старинная ручная машина для грубого помола кукурузы. И потом, кукурузу можно есть и так, как и бобовые.
Когда я начала пахать, наконец-то выглянуло солнце, приятно грея мне спину. Фаро побежал за мной на поле; выглядит он уже намного лучше, даже шерсть стала отрастать. Он наворачивал круги рядом с трактором – такая привычка появилась у него много лет назад, когда папа пахал или косил, то и дело выпугивая куропаток или перепелок, скрывавшихся в траве. Теперь их, конечно, не было, но Фаро все равно был счастлив, и я была счастлива. Хотелось петь, но в тракторе это бесполезно – сам себя не услышишь. Так что вместо этого я, как обычно, стала вспоминать стихи. Мне очень нравится поэзия, а этот сонет – один из моих любимых. Он начинается:
Земля, несчастный мир, рожденный смерти,
Поведаешь ли исповедь свою…[10]
Я не раз вспоминала это стихотворение после войны, считая себя тем, кому Земля «поведает исповедь свою». Но теперь я перестала быть исповедником Земли. Я была тем, или одной из тех двух, кому предстояло не дать ей умереть, по крайней мере еще какое-то время. Думая о том, как сильно изменились мои взгляды на будущее, я не могла сдержать улыбки.
Потом, уже начав пахать, сквозь шум трактора я расслышала скрипучий голос над головой; остановилась, заглушила мотор и посмотрела вверх. Воро́ны! Черные силуэты, необычно резкие на фоне солнца, кружили над полем. Я насчитала одиннадцать и поняла, что они вспомнили звук пахоты и слетелись на «полагающиеся» им зерна. Папа часто называл их вредителями, но я и им была рада: возможно, то были единственные дикие птицы на всей планете.
К обеду я вспахала половину поля, после обеда – вторую и планировала утром пробороновать его и затем засеять. Но пришлось изменить свои планы.
В ту ночь у мистера Лумиса температура поднялась до 104[11] градусов.
Десять
3 июня, продолжение
Из-за болезни мистера Лумиса у меня теперь есть время записать все, что произошло.
Я не решаюсь оставить дом больше чем на несколько минут. Оставила уже сегодня утром… Побежала в хлев подоить корову, и, как ни торопилась, вернулась только через пятнадцать минут. Пришла – а он сидит на кровати, одеяло на полу, а сам дрожит, посинев от холода. Он звал меня и испугался, не получив ответа. Из-за лихорадки он теперь боится оставаться один. Я застелила постель, уложила его обратно и накрыла сверху дополнительными одеялами. В чайнике уже согрелась вода, поэтому я наполнила грелку и положила под одеяла. Боюсь, как бы он не подцепил воспаление легких.
Все началось вчера вечером за ужином. Сам он понял, а я поначалу не догадывалась, что происходит. Мы сидели за столом, он съел два кусочка и вдруг сказал странным тоном:
– Мне не хочется есть, я не голоден.
Я уж подумала, ему не нравится то, что я приготовила: вареная курица с соусом, булочки, горошек. Вот и спросила:
– Может быть, дать вам чего-нибудь другого? Супу?
Но он тем же голосом ответил: «Нет», и отодвинулся от стола. Смотрю: глаза у него какие-то странные, затуманенные. Он проковылял к креслу и сел у камина.
– Огонь почти погас, – пожаловался он.
– Но ведь потеплело, – возразила я, – я и дала ему прогореть.
Со словами «мне холодно» он встал и пошел в спальню. Я вернулась к столу и продолжила есть (проголодалась после пахоты и прочего). Конечно, могла бы сразу догадаться, что случилось, но вот не догадалась.
– Энн Бёрден!
Это было первый раз, когда он назвал меня по имени. В спальне я обнаружила его сидящим с градусником. Он протянул его мне:
– Началось.
Бедный мистер Лумис – поникший, с опущенными плечами он выглядел очень усталым и слабым. Я поняла, что, несмотря на кажущееся спокойствие, сейчас ему по-настоящему страшно. Думаю, он все же надеялся на чудо.
– Все будет хорошо, – забормотала я, – сто четыре не так уж страшно. Но вам нужно лежать, укрыться. Неудивительно, что вам холодно.
Странное дело. Хотя мы оба знали, что его ждет высокая температура и я боялась ее больше, чем он (по крайней мере, больше, чем он показывал), теперь, когда она поднялась, он был явно сражен этим, а вот мой страх куда-то улетучился. Мною овладело спокойствие, словно это я была старшей, словно, когда он слабел, я делалась сильнее. Наверное, именно из-за этого врачи и медсестры выживают при страшных эпидемиях.
